Шпион. Последний из могикан - Страница 221

221

— Это Ункас! — объявил разведчик. — У мальчика ружье на славу. Я знаю его звук не хуже, чем отец лепет своего ребенка: оно принадлежало мне, пока я не разжился другим, получше.

— Что все это значит? — спросил Дункан. — За нами следят и, видимо, собираются нас прикончить?

— Вон те разлетевшиеся головешки доказывают, что тут действительно замышлялось недоброе, а этот индейский вождь может подтвердить, что нам не причинили никакого вреда, — ответил разведчик, хладнокровно опустив ружье и направляясь к Чингачгуку, который вновь появился в круге света на самой середине крепости. — Ну что, сагамор? Минги всерьез взялись за нас, или это только один из гадов, которые примазываются к отряду, чтобы скальпировать мертвецов, а потом бахвалиться перед женщинами своими подвигами в битвах с бледнолицыми?

Чингачгук неторопливо уселся на прежнее место и молчал, покуда не обследовал головню, в которую угодила пуля, чуть не ставшая для него роковой. Но и тогда он удовольствовался тем, что поднял палец вверх и кратко ответил по-английски:

— Один.

— Так я и думал, — отозвался Соколиный Глаз, усаживаясь в свой черед. — А так как он успел прыгнуть в озеро раньше, чем Ункас накрыл его, мошенник будет теперь плести всякие небылицы о многочисленной засаде, на которую он наткнулся, идя по следу двух могикан и белого охотника. Об офицерах он не упомянет — в таких переделках они не в счет. Ну и пусть плетет! В каждом племени есть честные люди, — хотя, видит бог, среди макуасов их не слишком много, — которые оборвут негодяя, когда он понесет околесицу! А злодей-то чуть не прикончил тебя, сагамор, — пуля просвистела над самым твоим ухом!

Чингачгук бесстрастно и равнодушно глянул на место, куда ударила пуля, и принял прежнюю позу со спокойствием, из которого его не мог, видимо, вывести такой пустяк. В эту секунду в световой круг бесшумно вступил Ункас, усевшийся у огня с тем же бесстрастием, что и его отец. Хейуорд с глубоким интересом и изумлением наблюдал, как ведут себя обитатели лесов. Ему казалось, что они владеют какими-то тайными, непонятными способами делиться друг с другом мыслями и ощущениями. Вместо оживленного и пространного рассказа, которым разразился бы на месте Ункаса белый юноша, чтобы описать, — а может быть, заодно и преувеличить, — свои похождения во мраке равнины, молодой воин довольствовался сознанием того, что его дела говорят сами за себя. Здесь, да еще в такой час, индейцу было не место и не время хвастаться своими подвигами, и не задай Хейуорд вопрос, на эту тему, вероятно, не было бы сказано ни слова.

— Что с нашим врагом, Ункас? — осведомился Дункан. — Мы слышали твой выстрел и надеемся, что он не пропал даром.

Молодой вождь раздвинул складки своей охотничьей рубахи и невозмутимо показал зловещий скальп, символ его победы. Чингачгук протянул руку, взял трофей и с минуту пристально рассматривал. Затем отбросил его и с гримасой отвращения на своем мужественном и выразительном лицо проговорил:

— Ха! Онейд.

— Онейд? — повторил разведчик, уже потерявший было интерес ко всей этой истории и сидевший с не менее равнодушным видом, чем его краснокожие друзья; теперь он встрепенулся, подошел к Ункасу и с необычным вниманием осмотрел кровавый трофей. — Если онейды идут по нашему следу, то, клянусь богом, эти аспиды обложат нас со всех сторон. Глаз белого не видит разницы между этим скальпом и скальпом любого другого индейца, а вот сагамор утверждает, что он снят с головы минга. Мало того, он даже назвал племя бедняги с такой легкостью, словно этот скальп — страница книги, а каждый волос — буква. Вправе ли белые христиане кичиться своей ученостью, если индеец свободно владеет языком, которого не постичь наимудрейшему из них? А ты что скажешь, парень? Из какого племени был этот бездельник?

Ункас посмотрел разведчику в лицо и ответил своим мягким певучим голосом:

— Из онейдов.

— И этот туда же! Из онейдов! Ну, что ж. Утверждение одного индейца — и то уже почти всегда достоверно; если же его подтверждает другой, вы можете полагаться на их слова, как на Библию.

— Бедняга просто принял нас за французов — он не стал бы покушаться на жизнь друзей, — вставил Хейуорд.

— Что? Вы думаете, он способен был принять могиканина в боевой раскраске за гурона? С равным успехом вы могли бы спутать белые мундиры гренадеров Монкальма с алыми куртками англичан, — возразил разведчик. — Нет, нет, эта гадина знала, что делает. К тому же большой ошибки все равно не произошло: делавары и минги не любят друг друга, на чьей бы стороне ни сражались их племена во время распрей между белыми. Хотя онейды вместе со мной служат его величеству королю Английскому, я, не задумываясь, пристрелю одного из этих негодяев, если, по счастливой случайности, он подвернется мне под руку.

— Это было бы нарушением договора и поступком, недостойным вас.

— Когда человек часто имеет дело с одним народом, то если люди там честные и сам он не мошенник, между ними возникает дружба, — продолжал разведчик. — Верно, конечно, и то, что белые своими уловками перессорили между собой индейские племена и внесли путаницу в понятия «друг» и «враг». Взять, к примеру, гуронов и онейдов: говорят они на одном языке или почти на одном, а охотятся за скальпами друг друга. Делавары тоже разделились: меньшинство их сидит у костра совета на родной реке и сражается на той же стороне, что и минги; а большая часть их осела в обеих Канадах из прирожденной ненависти к макуасам. Вот так и создается неразбериха во время войны. И все-таки краснокожий не способен менять свои обычаи и повадки с каждым новым поворотом в политике белых. Поэтому дружба могикан с мингами сильно смахивает на приязнь белого к змее.

221