Шпион. Последний из могикан - Страница 263

263

— Дух, создавший людей, дал им кожу разного цвета, — начал хитрый гурон. — Одни чернее неуклюжего медведя. Этих он создал рабами, повелев им всю жизнь трудиться, как трудятся бобры. Когда дует ветер с юга, вы можете слышать их стоны, более громкие, чем мычанье бизонов; они разносятся вдоль берегов великого соленого озера, по которому большие пироги возят толпы этих людей. Других он наделил лицом, что светлее лесного горностая: этим он приказал быть торговцами, собаками у своих женщин и волками для своих рабов. Он уподобил их природу голубиной: крылья их не знают усталости; плодовиты они так, что детей у них больше, чем листьев на дереве; алчность же их такова, что они готовы проглотить вселенную. Он наградил их языком, лживым, как мяуканье дикой кошки, сердцем зайца, хитростью свиньи — не лисицы! — и руками длиннее ног лося. Язык их затыкает индейцу уши; сердце учит нанимать чужих воинов, чтобы те дрались за них; хитрость подсказывает им, как завладеть богатствами; а руки захватывают землю от берегов соленых вод до островов на великом озере. Они страдают ненасытностью. Великий дух дал им достаточно, но они хотят иметь все. Таковы бледнолицые. Третьих Великий дух создал с кожей ярче и краснее солнца, — продолжал Магуа, выразительно указывая вверх на огненное светило, пробивавшееся сквозь туман на горизонте, — и этих он сотворил по своему подобию. Он дал им землю такой, какой создал ее, — покрытой лесами и полной дичи. Ветер корчевал для них деревья, солнце и дождь растили плоды, а снег напоминал им, что они должны быть благодарны творцу. Им не нужны были дороги, чтобы путешествовать; они видели сквозь горы! Бобры трудились, а они лежали в тени и любовались работой этих зверей. Ветер освежал их летом, звериные шкуры согревали зимой. Если они и сражались между собой, то лишь затем, чтобы доказать, что они — мужчины. Они были храбры, они были справедливы, они были счастливы.

Здесь оратор остановился и еще раз обвел собрание взглядом, проверяя, завоевал ли он симпатии слушателей своим рассказом. Все взоры были прикованы к нему, головы высоко подняты, ноздри раздувались, словно каждый присутствующий чувствовал себя способным и готовым даже в одиночку отомстить за причиненное его расе зло.

— Правда, Великий дух дал своим краснокожим детям разные языки, — продолжал Магуа тихим, ровным, печальным голосом, — но сделал так для того, чтобы понимать их могли все животные. Одних он поселил в снегах вместе с их двоюродным братом медведем. Других — в стране заходящего солнца на пути к угодьям счастливой охоты. Третьих — на землях у пресных вод, но самому великому, самому любимому своему народу отдал песчаные отмели соленого озера. Известно ли моим братьям имя этого избранного народа?

— Это были ленапе! — одновременно вскрикнуло голосов двадцать.

— Это были лениленапе, — подтвердил Магуа, притворно склоняя голову перед их былым величием. — Это были племена ленапе! Солнце вставало из соленой воды и закатывалось в пресную, никогда не скрываясь от их глаз. Но зачем мне, лесному гурону, пересказывать мудрому народу его предания? Зачем напоминать о нанесенных ему обидах, о былом величии, подвигах, славе, несчастьях, потерях, поражениях и беде? Разве нет среди них человека, который видел это сам и знает, что это правда? Я сказал. Язык мой умолк, но уши открыты.

Когда голос говорившего внезапно стих, все лица и глаза в едином порыве устремились к почтенному Таменунду. С той минуты, как он занял свое место, уста патриарха еще ни разу не дрогнули, и он не подавал никаких признаков жизни. Согнувшись от слабости, и, по-видимому, не сознавая, где находится, он безмолвно сидел все время, пока проверялось удивительное искусство Соколиного Глаза. Однако при звуках хорошо поставленного размеренного голоса Магуа он проявил некоторые признаки внимания и даже раза два поднял голову, словно прислушиваясь. Когда же хитрый гурон назвал имя его племени, веки старца приподнялись, и он посмотрел на толпу пустым, ничего не выражающим взглядом призрака.

Затем он сделал попытку подняться и, поддержанный спутниками, встал на ноги, приняв исполненную достоинства повелительную позу, хотя его и шатало от слабости.

— Кто вспомнил здесь о детях ленапе? — спросил он низким, гортанным голосом, который благодаря царившей в толпе гробовой тишине казался поразительно громким. — Кто говорит о делах прошлого? Разве яйцо не становится личинкой, чтобы та стала мухой и погибла? Зачем напоминать делаварам о том хорошем, что позади? Не лучше ли возблагодарить Маниту за то, что у них осталось?

— Это был вейандот и друг Таменунда, — ответил Магуа, подходя ближе к возвышению, на котором стоял старик.

— Друг? — повторил мудрец, мрачно нахмурившись, что сразу придало его лицу суровость, делавшую его таким грозным в более молодые года. — Разве землей правят минги? Что привело сюда гурона?

— Жажда справедливости. Его пленники здесь, у его братьев, и он пришел за тем, что принадлежит ему.

Таменунд повернул голову к одному из своих спутников и выслушал его краткие объяснения. Затем взглянул на просителя, некоторое время с глубоким вниманием рассматривал его, а затем тихо и сдержанно ответил:

— Справедливость — закон великого Маниту. Накормите чужестранца, дети мои. А потом, гурон, бери то, что тебе принадлежит, и уходи.

Объявив это торжественное решение, патриарх снова сел и закрыл глаза, словно ему доставляло больше радости созерцать образы прошлого, воскресавшие в его неисчерпаемой памяти, чем видеть людей реального мира. Среди делаваров не нашлось ни одного человека, достаточно смелого, чтобы возроптать на приговор старца, а уж тем более открыто оспорить его. Едва он кончил говорить, как полдюжины молодых воинов, набросившись сзади на Хейуорда и разведчика, так быстро и ловко скрутили их ремнями, что белые не успели опомниться, как уже оказались крепко связаны. Дункан был слишком поглощен заботами о почти потерявшей сознание Алисе, чтобы заметить их намерения, прежде чем они были выполнены; разведчик же, считавший даже враждебную англичанам часть делаваров существами более высокого порядка, нежели остальные индейцы, подчинился без сопротивления. Возможно, однако, что Соколиный Глаз и не проявил бы такой покорности, если бы хорошо понимал язык, на котором шел разговор, предшествовавший этому событию.

263