Шпион. Последний из могикан - Страница 278

278

Эта печальная сцена все же была менее трогательна, нежели та, что развертывалась на противоположном конце плато. Ункас в самых богатых одеждах и драгоценных украшениях, какие только нашлись у его племени, сидел, словно живой, в величественной, исполненной достоинства позе. Над головой его развевались роскошные перья, тело его было обильно украшено ожерельями, браслетами, медалями, но потухшие глаза и неподвижные черты лица слишком явственно опровергали суетную басню о том, будто обладание сокровищами делает человека гордым и счастливым.

Перед трупом Ункаса сидел Чингачгук без оружия, раскраски и каких бы то ни было украшений, кроме ярко-синей эмблемы племени, неизгладимо запечатленной на его нагой груди. Соплеменники могиканина давно уже собрались, а он все еще не отводил глаз от похолодевшего, безжизненного лица сына. Взгляд его был так пристален и упорен, поза так неподвижна, что посторонний не понял бы, кто из них живой, а кто мертвый, если бы по временам душевная мука не искажала смуглые черты старого вождя, в отличие от мертвенного покоя, сковавшего лицо юноши.

Рядом, задумчиво опираясь на ствол рокового, сполна отомстившего врагу ружья, стоял разведчик, а Таменунд, поддерживаемый двумя старейшинами, занимал обычное место на холмике, откуда мог взирать на скорбные и безмолвные лица своего народа.

Внутри круга, но у самого края плато стоял офицер в чужеземном мундире, а за кольцом туземцев его ждали боевой конь и целая свита всадников, готовых, видимо, отбыть в дальнюю дорогу. Одежда иноземца свидетельствовала, что он занимает важную должность при наместнике Канады: по всей вероятности, он приехал сюда, чтобы восстановить мир между союзниками французов, но увидел, что намерения его разбились о свирепость и непримиримость враждующих племен, и удовольствовался тем, что стал молчаливым очевидцем последствий той схватки, предотвратить которую так и не успел.

Время близилось к полудню, а толпа, собравшаяся еще на заре, до сих пор хранила безмолвие, лишь изредка прерываемое подавленными рыданиями. За все эти томительные часы никто не шелохнулся, если не считать юных делаварок, воздававших по временам простые и трогательные почести погибшей красавице. Только терпеливые и твердые индейцы способны были на столь неколебимую и продолжительную сосредоточенность, словно превратившую их смуглые неподвижные фигуры в каменные изваяния.

Но вот делаварский мудрец протянул вперед руки и, опираясь на плечи спутников, встал с места. Сейчас Таменунд был так слаб, что, казалось, прошло еще целое столетие, с тех пор как накануне он появился перед своим народом.

— Люди ленапе! — начал он глухим голосом прорицателя, возвещающего чью-то высшую волю. — Маниту скрыл свой лик за тучами! Глаза его отвратились от вас, уши глухи, уста не дают ответа! Вы не видите его, но приговор его — перед вами. Пусть же сердца ваши откроются, а души не лгут. Люди ленапе, Маниту скрыл свой лик за тучами!

Эти простые, но страшные слова были встречены таким глубоким благоговейным молчанием, словно их изрек не человек, а сам Дух, почитаемый делаварами. Даже бездыханный Ункас казался живым существом в сравнении с подавленной и неподвижной толпой, окружавшей его. Когда же первое впечатление постепенно прошло, голоса из толпы негромко затянули песнь в честь усопших. Пели женщины, и голоса их звучали удивительно мягко и нежно. Правда, в словах не было последовательности, но едва одна исполнительница смолкала, песню или, вернее, причитание подхватывала другая, и каждая давала волю чувствам, выражая их тем языком, какой они ей подсказывали. По временам пение прерывалось взрывами всеобщего горя, и тогда девушки, собравшиеся вокруг Коры, хватали с ее ложа цветы и травы, словно потеряв голову от скорби. Но порыв утихал, и они опять клали на место эти эмблемы чистоты и прелести, всеми способами выражая свою нежность и печаль. Хотя подобные вспышки еще более нарушали логическую связь между произносимым, в словах певиц содержался известный смысл, который, словно припев, передавал определенную цепь мыслей и представлений.

Девушка, которой ввиду ее происхождения и добродетелей было поручено оплакать усопших, начала со скромных намеков на мужество и красоту погибшего воина, украшая свой слог по-восточному образными выражениями в манере, принесенной, видимо, индейцами с другого континента; эта манера сама по себе уже является звеном, связующим древнюю историю Старого и Нового Света. Девушка именовала Ункаса «пумой своего племени», изображала его человеком, чьи мокасины не оставляли следа на росистой траве, чей прыжок был подобен прыжку молодого оленя, глаза сияли ярче звезд на ночном небосводе, а голос звучал в битве, как гром Маниту. Она напоминала ему о матери, родившей его, и о том, какое счастье иметь такого сына. Она просила передать ей, когда они встретятся в мире духов, что юные делаварки оросили слезами могилу ее сына, а ту, что дала ему жизнь, называли благословенной.

Затем певицу сменили другие плакальщицы; еще более мягкими и нежными голосами, с еще большей проникновенностью и женской деликатностью они запели о чужеземной девушке, покинувшей этот мир почти одновременно с Ункасом, чем Великий дух выразил свою волю слишком ясно, чтобы этим можно было пренебречь. Они умоляли покойного быть добрым с ней и снисходительно относиться к ее неосведомленности в вещах, необходимых для благоденствия такого воина, как он. Они без малейшей зависти превозносили ее несравненную красоту и благородную решительность, как, вероятно, лишь ангелы способны восхищаться превосходством соперника, и закончили тем, что природные достоинства покойной вполне искупают небольшие пробелы ее воспитания.

278