Шпион. Последний из могикан - Страница 5

Этот романтический идеал граничит с утопией, но в основе своей он демократичен. В истории Гарви Бёрча и Натти Бампо отразились действительные судьбы трудового народа США. И это обусловливает глубинный драматизм повествования и в «Шпионе», и в пятикнижии о Кожаном Чулке.

«Шпион» был новаторским произведением не только потому, что автор обратился в нем к славным временам Войны за независимость США, к периоду рождения американского государства. Новаторским был самый поворот этой национально-патриотической темы, а соответственно и выбор главного героя. Двигателем действия и средоточием драматического интереса романа Купер сделал не военачальников из ставки Вашингтона и не членов Конгресса Соединенных Штатов, а безвестного коробейника Бёрча. Ежеминутно рискуя жизнью, жертвуя своим добрым именем, отчим кровом, скромным достатком, дружбой односельчан, он самоотверженно несет свою тайную службу разведчика на пограничной «ничьей земле» и в лагере врага. Свято соблюдаемый им закон конспирации заставляет его стоически принимать проклятия и угрозы своих единомышленников-американцев, считающих его агентом англичан. Только чудом избегает он позорной смерти на виселице как предатель дела американской революции, которому он отдает все свои помыслы и силы. Его подвиг не может быть вознагражден по заслугам. Нельзя не почувствовать горечи в том контрастном противопоставлении различных человеческих судеб, которое возникает в последних главах романа. Блестящий командир отряда виргинской конницы, Пейтон Данвуди, обласканный начальством, произведенный в чин подполковника, уезжает с молодой женой на свою плантацию «для поправки здоровья» (гл. XXXIII). А Гарви Бёрч уходит в безвестность, гордо отвергнув золото, предлагаемое ему Вашингтоном в уплату за его службу; его ждет одинокая скитальческая жизнь и нужда; все его достояние — пара мозолистых рук и тайное сознание выполненного долга…

В сцене прощания с Бёрчем (глава XXXIV) Купер, при всем своем уважении к личности Вашингтона, отводит ему не слишком завидную роль. Главнокомандующий намерен деньгами рассчитаться с Бёрчем за его самоотверженное служение родине; героический стоицизм разведчика, наотрез отказывающегося от денежной награды, ставит в тупик Вашингтона, выдающего свое недоумение перед лицом столь гордого бескорыстия растерянным вопросом: если не ради денег, «тогда ради чего же» рисковал своею жизнью и добрым именем Бёрч?

Ответ на этот вопрос у Купера тесно связан с его концепцией Войны за независимость. Не сомневаясь в исторической прогрессивности освободительной борьбы американских колоний, автор «Шпиона», однако, не скрывает и глубоких противоречий, возникавших уже тогда среди самих колонистов. Избрав местом действия своего романа узкую полосу «ничьей земли» между передовыми постами враждующих армий, он сумел показать не только «парадные» батальные сцены войны, но и ее изнанку.

Несмотря на общий победный пафос романа, в нем в зачаточном виде заключены и тревожные прогнозы будущего. Ведь, как выясняется по ходу действия, трусливый оппортунизм обывателей вроде Уортона-старшего или хищническое мародерство «живодеров»-скиннеров, прикрывающихся патриотическими лозунгами, составляют ничуть не меньшую опасность для дела американской свободы, чем британское оружие.

Примечателен эпизод предсмертных раздумий капитана Джона Лоутона (глава XXXIII). Купер здесь словно проецирует в образ этого лихого кавалериста, храбреца-рубаки свою романтическую рефлексию. В ночь перед своим последним боем Лоутон с непонятной ему самому «меланхолией» вглядывается в небо, озаренное луной.

«Смотрите, над нами раскинулось безбрежное небо, — размышляет он вслух, — и бесконечно жаль, что такие ничтожные червяки, как люди, в угоду своим страстям портят это великое творение».

«Истинная правда, дорогой Джон, — вторит ему его друг, чудак-хирург Ситгривс, — на земле для всех хватает места, все могли бы жить в мире и радоваться, если бы каждый довольствовался своим…»

Не воскрешает ли этот диалог в памяти русского читателя другие, поэтические строки, строки Лермонтова:

Я думал: жалкий человек!
Чего он хочет?.. Небо ясно;
Под небом места много всем;
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он… Зачем?..

Раздумья лирического героя «Валерика», отделенные двадцатью годами от цитированных выше реплик из романа Купера, сродни им по духу; и эта перекличка образов, мыслей и настроений позволяет глубже понять, почему Купер был так дорог Лермонтову.

Меланхолическая рефлексия, связанная с ощущением глубокой «дисгармоничности» социально-исторического развития его страны, в значительной мере определяет эмоционально-поэтический колорит и логику характеров главных действующих лиц эпопеи Кожаного Чулка.

Это относится и к роману «Последний из могикан» (1826), — второй части той истории отважного охотника-следопыта Натти Бампо и его друга-индейца Чингачгука, или Великого Змея, которую Купер начал романом «Пионеры». «Образ глубоко меланхолический», как определил его Бальзак, Натти Бампо во многом сродни по своему характеру и сюжетной роли Гарви Бёрчу из романа «Шпион». В его судьбе воплощается незаметный героизм людей из народа, которые, двигая вперед американскую цивилизацию, становятся вместе с тем ее первыми жертвами. На протяжении долгой, восьмидесятилетней жизни Кожаный Чулок находится на самом переднем крае так называемой «границы» американских поселений, неуклонно распространяющихся на Запад, от Атлантического к Тихому океану. Помощь, которую этот отважный «зверобой», следопыт и разведчик оказывает колонизаторам, неоценима. Но по мере того, как «граница» продвигается на Запад и буржуазный закон и собственность утверждают свое господство на некогда вольных просторах, Натти Бампо оказывается в положении пасынка и изгоя. Его любимое лесное раздолье оскверняется стуком топоров; хищнически истребляются звери, птицы и рыба; мелеют озера и реки; заветные тропинки превращаются в проезжие дороги… Кожаному Чулку приходится, покидая родные становища, искать себе приют в чужих краях: начав свой жизненный путь в лесных дебрях будущего штата Нью-Йорк, он находит смерть в далеких прериях, по ту сторону Скалистых гор.