Шпион. Последний из могикан - Страница 216

216

Читатель, разумеется, сразу узнал в путниках могикан, их белого друга-разведчика, а также Хейуорда и Манроу. Полковник в самом деле отправился на поиски дочерей в сопровождении молодого человека, принимавшего столь большое участие в их судьбе, и трех отважных лесных жителей, уже доказавших свою ловкость, честность и верность.

Когда шедший первым Ункас выбрался на середину равнины, у него вырвался крик, на который не замедлили сбежаться остальные. Молодой воин стоял перед грудой женских тел, беспорядочно наваленных друг на друга. Несмотря на охвативший их ужас, Манроу и Хейуорд, движимые порывом любви, которую ничто не могло угасить, бросились разыскивать в пестрой куче лохмотьев хоть какие-нибудь следы тех, кого они искали. Но вскоре отец и влюбленный вздохнули с облегчением, хотя оба вновь были обречены на мучительную неизвестность, выносить которую, пожалуй, не легче, нежели самую ужасную правду. Когда разведчик подошел к ним, они молча и задумчиво стояли над страшной грудой трупов. С пылающим от ярости лицом глядя на печальное зрелище, суровый обитатель лесов в первый раз с тех пор, как они вышли на равнину, громко и внятно произнес:

— Я побывал не на одном поле боя, прошел по кровавому следу немало миль, но еще нигде не видел руку дьявола так ясно, как здесь! Месть — чувство, свойственное индейцам, а я, как вам известно, чистокровный белый. Но вот что я скажу перед лицом неба: клянусь господом, чье всемогущество столь зримо проявляется на каждом шагу в этих пустынных местах, что если французы окажутся от меня на расстоянии выстрела, то уж мое ружье будет выполнять свой долг, пока кремень высекает искру, а порох горит! Томагавк и нож я оставляю тем, кто от природы владеет ими искусней, чем я. А что скажешь ты, Чингачгук? — добавил он на языке делаваров. — Неужели мы позволим гуронам похваляться этим кровавым делом перед своими женщинами, когда холмы покроются снегом?

На смуглом лице вождя могикан вспыхнуло мгновенное негодование. Он обнажил нож, но тут же отвернулся от страшного зрелища, и черты его вновь приняли выражение бесстрастного спокойствия, словно Чингачгуку были вовсе неведомы порывы страстей.

— Монкальм! Монкальм! — продолжал глубоко взволнованный и менее сдержанный разведчик. — Говорят, наступает день, когда все, что мы свершили, предстает на суд того, чьи глаза не страдают несовершенствами, присущими зрению смертных. Горе злодею, которому суждено будет в тот страшный час созерцать эту равнину и ожидать приговора, уже произнесенного его душе! Ха! Не будь я белым, если вон там не лежит индеец и на голове у него нет ее природного украшения. Осмотри-ка его, делавар. Быть может, это один из ваших соплеменников, заслуживающий погребения, потому что был стойким воином. Э, да я вижу по твоим глазам, сагамор, что кто-нибудь из гуронов заплатит жизнью за этот труп еще раньше, чем осенние ветры унесут отсюда запах крови!

Чингачгук подошел к изуродованному телу, повернул его и увидел на нем отличительные приметы одного из так называемых Шести союзных племен, которые сражались, правда, на стороне англичан, но находились в непрерывной вражде с делаварами. Он оттолкнул тело ногой и отвернулся от него с таким равнодушием, словно это была падаль. Разведчик, сообразив, что ошибся в своих предположениях, спокойно двинулся дальше, продолжая, однако, с прежним негодованием поносить французского командующего:

— Истреблять людей в таких количествах вправе только всемогущий носитель высшей мудрости. Только он может решиться на подобную меру, ибо никто иной не в силах восполнить гибель творений его. Пока не съеден первый олень, я считаю грехом убивать второго, разве что предстоит идти в поход или надолго сесть в осаду. Другое дело, конечно, когда воины встречаются в открытой, честной схватке: так уж им суждено — умереть с ружьем или томагавком в руках, смотря кем они родились, белыми или краснокожими. Ункас! Иди сюда, мальчик, — не мешай ворону опуститься на минга. Я по опыту знаю: вороны предпочитают мясо онейдов; так почему бы птице не полакомиться любимой пищей?

— Ха! — выдохнул вдруг молодой могиканин, приподнялся на цыпочки и уставился на что-то, спугнув голосом и движением ворона, который тут же полетел искать другую добычу.

— В чем дело, мальчик? — шепотом осведомился разведчик, припадая к земле, как пума перед прыжком. — Дай бог, чтобы это оказался мародер-француз, шныряющий в поисках поживы! Смею думать, оленебой сегодня не промахнется!

Ункас, не ответив, сорвался с места, еще через секунду торопливо отцепил от куста обрывок зеленой вуали со шляпы Коры и торжествующе поднял его над головой. Увидев жест молодого могиканина и его находку, а также услышав радостный крик, вторично сорвавшийся с его уст, путники без промедления вновь собрались вокруг него.

— Дитя мое! — отчаянно вскрикнул Манроу. — Верните мне мое дитя!

— Ункас попробует, — последовал короткий и трогательный ответ.

Простые, но многозначительные слова индейца прошли мимо ушей взволнованного отца. Он схватил лоскуток вуали, и взгляд его тревожно забегал по соседним кустам, словно старик страшился и в то же время надеялся проникнуть в их тайну.

— Здесь нет мертвецов, — глухим, почти сдавленным от боязни голосом бросил Хейуорд. — Буря, кажется, обошла это место.

— Это совершенно очевидно и яснее неба над нашей головой, — спокойно отозвался невозмутимый разведчик. — Но судя по всему сама девушка или те, кто ограбил ее, проходили мимо куста, потому что я помню эту ткань: она закрывала ею лицо, на которое всем так нравилось смотреть. Ты прав, Ункас, темноволосая была здесь и, как испуганная лань, убежала в лес: любой, кто умеет бегать, не стал бы стоять и ждать, пока его убьют. Поищем-ка следы, — может, она их оставила. Мне иногда кажется, что глаз индейца замечает даже след колибри в воздухе.

216